Услышав легкий шорох, 509-й насторожился. Из темноты, над самой землей, показалось лицо Левинского. 509-й глубоко вздохнул и поднялся на ноги. Он ждал этого момента с тех пор, как почувствовал, что снова может ползать. Ему незачем было вставать на ноги, но он поднялся — ему хотелось показать, что он не калека, что он может ходить.
— Ну как, поправляемся? — спросил Левинский.
— Конечно. Мы народ живучий.
Левинский кивнул.
— Где бы нам поговорить?
Они отошли за кучу трупов. Левинский с опаской посмотрел по сторонам.
— Часовые у вас еще не вернулись обратно!..
— Здесь нечего охранять. Отсюда никто не удерет.
— В том-то и дело! И ночью, говоришь, вас не проверяют?
— Нет.
— А днем? Эсэсовцы заходят в бараки?
— Почти никогда. Они боятся вшей, дизентерии и тифа.
— А ваш блокфюрер?
— Этот приходит только на поверку. И вообще ему на нас наплевать.
— Как его зовут?
— Больте. Шарфюрер.
Левинский кивнул
— Старосты блоков у вас здесь, кажется, не спят в бараках? Только старосты секций. Как ваш?
— Ты с ним сам прошлый раз разговаривал. Бергер. Лучше, чем он, не найти.
— Это врач, который работает в крематории?
— Да. Ты неплохо информирован.
— Да, мы навели справки. А кто у вас староста блока?
— Хандке. Зеленый. Пару дней назад забил одного из наших насмерть. Ногами.
— Зверь?
— Нет. Просто — дерьмо. Но он нас почти не знает. Тоже боится заразы. Он помнит только несколько человек. Здесь народ слишком быстро меняется. Блокфюрер и подавно никого не знает. Весь контроль — в руках старост секций. В общем, здесь можно проворачивать неплохие дела. Ты ведь это хотел узнать, верно?
— Да. Именно это. Ты меня правильно понял. — Левинский вдруг с удивлением обнаружил красный треугольник на куртке 509-го. Он не рассчитывал на такую удачу.
— Коммунист?
509-й покачал головой.
— Социал-демократ?
— Нет.
— А кто ж ты тогда? Кем-то же ты должен быть?
509-й вскинул голову. Кожа вокруг глаз его все еще была неопределенного, сине-зеленого цвета Глаза из-за этого казались светлее; озаренные отблесками пожара, они были почти прозрачными и, казалось, не имели никакого отношения к черному, изуродованному лицу.
— Просто человек. Тебе этого мало?
— Что?
— Да нет, ничего.
Левинский на мгновение растерялся.
— А-а… Идеалист… — протянул он затем с оттенком добродушного презрения. — Ну что ж, дело хозяйское. Мне все равно. Лишь бы на ваших людей можно было положиться.
— Можешь не беспокоиться. Люди надежные. Те, что вон там сидят. Они здесь дольше всех. — 509-й скривил губы. — Ветераны.
— А остальные?
— Остальные еще надежнее — мусульмане. Надежны, как трупы. Они только и знают, что грызться из-за жратвы и места, чтоб полегче было умереть. На предательство у них уже нет сил.
Левинский посмотрел на 509-го.
— Значит, у вас можно спрятать кого-нибудь на короткое время, а? И никто ничего не заметит? Хотя бы на пару дней?
— Никто не заметит. Если, конечно, этот «кто-нибудь» не слишком упитан.
Левинский пропустил иронию мимо ушей. Он придвинулся еще ближе.
— Они что-то затевают. В нескольких бараках красных старост блоков заменили на зеленых. Поговаривают о так называемой «скрытной переброске по этапу». Ты знаешь, что это такое…
— Да. Это переброска в лагеря смерти.
— Правильно. А еще ходят слухи о массовых ликвидациях. Это сказали люди, которых пригнали из других лагерей. Мы должны предотвратить это. Организовать самооборону. Эсэсовцы так просто не уйдут. Вас мы до сегодняшнего дня не принимали во внимание.
— Вы, наверное, думали: все равно они там передохнут, как мухи…
— Да. Но теперь мы так не думаем. Вы нам можете помочь. Прятать на некоторое время нужных людей, когда у нас там пахнет жареным.
— А в лазарете теперь что — опасно?
Левинский опять удивленно взглянул на него.
— Значит, ты и это знаешь?
— Да, я знаю и это.
— Ты что, участвовал в нашем движении, когда был в Большом лагере?
— Это неважно. Так как с лазаретом?
— Лазарет сейчас уже совсем не тот, что был раньше, — ответил Левинский другим тоном. — У нас, правда, пока еще есть там свои люди, но в последнее время контроль резко усилился.
— А тифозное отделение?
— Его мы тоже используем. Но всего этого мало. Нужны еще другие способы прятать людей. В нашем бараке дольше, чем два-три дня нельзя. Каждую ночь могут нагрянуть эсэсовцы с проверкой.
— Понятно, — сказал 509-й. — Вам нужно такое место, где народ быстро меняется и где редко проверяют.
— Вот именно. И где контроль — в руках людей, на которых мы могли бы положиться.
— Значит, мы — как раз то, что вам нужно.
«Нахваливаю свой лагерь, словно это вовсе не лагерь, а булочная, а он не заключенный, а покупатель…» — подумал 509-й.
— А что вы там выясняли насчет Бергера?
— Чем он занимается в крематории. Там у нас никого нет. Он мог бы нас держать в курсе дела.
— Это он может. Он там выдирает зубы и подписывает свидетельства о смерти или что-то в этом роде. Уже два месяца. Врача-заключенного, который там был до него, отправили во время последней «смены караула» вместе с бригадой истопников в лагерь смерти. Вместо него взяли какого-то бывшего зубодера. Он вскоре умер, и тогда они взяли Бергера.
Левинский кивнул:
— Значит, у него еще есть два-три месяца. Не так уж мало. Пока. А таким видно будет.
— Да, это не так уж мало. — 509-й знал, что всех заключенных из «похоронной» команды после четырех-пяти месяцев работы отправляли в лагеря смерти и уничтожали в газовых камерах. Это был самый простой способ избавиться от свидетелей, которые слишком много видели. Бергеру, по-видимому, тоже осталось жить не больше трех месяцев. Однако три месяца — это много. За три месяца многое может измениться. Особенно с помощью Большого лагеря.
— А что вы можете сделать для нас? — спросил он.
— То же, что и вы для нас.
— Нам это ни к чему. Нам пока никого не нужно прятать. Жратва — вот, что нам необходимо. Жратва.
Левинский помолчал.
— Мы не можем кормить весь ваш барак. Ты ведь знаешь! — сказал он, наконец.
— Никто вас об этом и не просит. Нас всего осталось с десяток. Мусульман все равно не спасти.
— Нам и самим не хватает. Иначе бы к вам не поступало каждый день пополнение.
— Я знаю. Но я же не прошу тебя кормить нас досыта. Мы просто не хотим передухнуть с голоду.
— То, что у нас остается, нам нужно для тех, которые скрываются у нас уже сегодня. Мы же не получаем на них пайков. Но мы будем делать все, что в наших силах. Этого тебе достаточно?
509-й подумал, что этого и достаточно, и в то же время слишком мало — всего лишь обещание. Но большего он не мог требовать, пока их барак ничего не сделал для Большого лагеря.
— Достаточно.
— Хорошо. Теперь надо еще переговорить с Бергером. Он может быть вашим связным. Раз ему разрешено покидать Малый лагерь. Так проще всего. Остальных можешь взять ты сам. Чем меньше людей будет знать обо мне, тем лучше. Связной, который знает только связного другой группы, — милое дело! И еще запасной связной. Азбука конспирации, которой тебя учить не надо, верно? — Левинский бросил испытующий взгляд на 509-го.
— Которой меня учить не надо, — ответил тот.
Левинский пополз сквозь багровую тьму прочь, в сторону уборной и «дохлых» ворот. 509-й отправился на ощупь назад. Он вдруг заметил, что очень устал. У него было такое чувство, будто он целый день говорил и напряженно думал. С тех пор, как он вернулся из бункера, он жил лишь ожиданием разговора с Левинским. В голове у него все плыло. Город внизу пылал, как гигантский горн. Он подполз к Бергеру.
— Эфраим, — сказал он, — похоже, что мы все-таки нашли выход.
К ним подковылял Агасфер.
— Ты поговорил с ним?
— Да, старик. Они нам помогут. И мы им тоже.
— Мы — им?
— Да, — ответил 509-й и выпрямился. В голове у него вновь прояснилось. — Они нам, а мы — им. Баш на баш.
В голосе его звучало что-то похожее на гордость: предложенная им помощь была не милостыня — они готовы были платить за нее. Они тоже могли еще на что-нибудь сгодиться. Они даже могли помочь Большому лагерю. Отощавшие и обессилевшие настолько, что их качало от ветра, они в эту минуту забыли о своей физической слабости.
— Мы нашли выход, — повторил 509-й. — У нас опять есть связь. Мы теперь не будем сидеть на отшибе, как прокаженные. Карантин отменяется!
Это звучало так, словно он сказал: «Смертный приговор отменяется! Нам дают маленький шанс!» Казалось, в его словах нашла выражение та чудовищная, неизмеримая разница между отчаянием и надежной.
— Мы теперь постоянно должны думать об этом, — продолжал он. — Мы должны жрать это, как хлеб. Как мясо. Скоро конец. Это точно. И мы выберемся отсюда. Раньше бы это могло нас угробить. Слишком далеко было до конца. Слишком много было умерших надежд. Все это позади. Теперь действительно пришло время. Теперь это должно нам помочь. Мы должны жрать это своими мозгами. Это для нас — мясо!
